Молодые, горячие головы, Арачаевы хотели, не откладывая на завтра, разобраться с охамевшим односельчанином. Однако мулла с трудом уговорил их ничего не предпринимать, а тихо переждать.
– Не то время, – со злостью в голосе говорил он. – Не та власть… Вы ничего не знаете… Делайте, что я говорю… Косум, ты выполнил мое поручение?.. С завтрашнего дня все готовьтесь к посеву. Весна на дворе. Когда был жив Алдум, я об этом никогда не думал, а теперь другое дело… На равнине – голод. Будем враждовать из-за каждого слова – ничего не выиграем. Главное – терпение и труд… Всё, завтра все на огороды… Косум, тебя это тоже касается.
Трудиться в поле на следующий день никому не пришлось. События стали развиваться неожиданным образом.
Еще не рассвело, когда во двор Баки-Хаджи ворвалась разъяренная мать председателя ревкома – Солсаева Бадрудина. Рассекая воздух огромным кинжалом, простоволосая, свирепая, с белой пеной в уголках рта, с бешеными глазами, она появилась в темноте, посылая неземные проклятия в адрес всех Арачаевых, всего Дуц-Хоте и всех горных чеченцев.
Мохнатые здоровенные сторожевые собаки муллы бросились со злым лаем на старуху, рвали в клочья ее платье, кусали за ноги, руки. В слепом отчаянии мать убитого ничего не чувствовала, с яростью махала кинжалом. Собаки визжали, отскакивали, вновь бросались на женщину, сбили ее с ног, и неизвестно чем бы это все кончилось, если бы все Арачаевы в одном нижнем белье не выскочили на улицу.
С рассветом село гудело, как потревоженный улей. Даже коров и баранов не отогнали пастись в тот день жители Дуц-Хоте.
Ближе к полудню в аул приехала на двух тачанках милиция из Шали, они ходили по дворам, всех расспрашивали, старший из них – русский – что-то записывал, делал короткие замечания. Под вечер, забрав с собой обезумевшую женщину и ее хилый скарб, они тихо уехали.
Все поняли, что над Арачаевыми нависла не только кровная месть, но и серп и молот Советской власти. Соседи стали избегать их, боялись с ними общаться, детей не пускали в их двор. За один день самый сильный тейп села стал самым ущербным, незавидным, гонимым.
В то же раннее утро, когда страсти вокруг дворов Арачаевых только разгорались, Баки-Хаджи, не сказав никому ни слова, пробирался сквозь утренний весенний туман чужими огородами, как мальчишка перелезая через заборы, к краю села. Он держал путь к мельнице, к месту, где должны были перезахоронить председателя ревкома.
Старик не ошибся в своих догадках: всё было сделано из рук вон плохо; землю не уровняли, вместе с черноземом на поверхности остались большие шматки глубинной глины.
«Идиоты, ничего нельзя им поручить», – ругался про себя старик.
На помощь позвал Хазу. Вместе они долго старались скрыть опасные следы. Потом, весь потный, изможденный, с опустошенным взглядом, болтал обессиленными руками в роднике, пригоршнями поливал лицо и голову ледяной водой.
Мучимый внутренними противоречиями, он в конце концов все-таки решил, что как мулла, как истинный мусульманин должен исполнить свой долг, несмотря на то, что покойный был одним из виновников смерти брата.
«Кровником он был при жизни, а теперь все в руках Бога», – окончательно утвердил свое решение мулла и подумал: «Хотя, если честно, то и кровником его назвать можно условно… И все-таки за брата мы отомстили!»
Незаметно уполз туман, робко выглянуло весеннее солнышко. Внизу в ущелье в любовном торжестве ликовали птицы. Над залитыми солнцем горными склонами величественно и легко парил одинокий орел. Вверху, у самого истока родника, на утренний водопой собралось стадо кавказских оленей. Большой, важный, грациозный самец горделиво остался в стороне: его крупная голова с растущими по весне небольшими рожками крутилась, высматривая опасность. Раза два он с безразличием останавливал свой взгляд на мулле. Не торопясь, небольшими, размеренными глотками утолив жажду, олени дружно развернулись и спокойно скрылись в густой чаще орешника, показывая старику размытые темной каймой белоснежные хвосты.
Взяв у Хазы маленький деревянный стульчик, Баки-Хаджи устало тронулся исполнять печальный обряд.
– Баки, – крикнула ему вслед Хаза, – я молодой черемши собрала, тебе потушить ее или просто сварить?
– Ничего не надо, – отмахнулся мулла.
Придя на место, он долго ходил кругом, качал головой. «Ой, идиоты, ой дурни! Этому Косуму ничего поручить нельзя. Похоронил человека не с востока на запад, как положено, а с севера на юг… Что за придурки!»
Еще немного поворчав, сел, достал из-за пазухи маленький, карманный Коран, не глядя в него, наизусть стал читать молитву. Глаза слепо смотрели в никуда, а мысли, тяжелые мысли, были о другом, о земном…
Пряный запах вареной черемши ударил в нос, слюна зашевелилась во рту.
«Зачем этому большевику-безбожнику моя молитва? – подумал Баки-Хаджи. – Да пропади это пропадом. Где будет тонко, там и порвется».
Через несколько минут старик в ожидании лакомства сидел на нарах в комнатушке Хазы. Старушка процедила через крупный дуршлаг черемшу, опрокинула ее в раскаленную сковородку, щедро полила топленым маслом.
– Что у вас там в селе случилось? – спросила осторожно Хаза, ставя на скатерть перед муллой полную миску зеленой черемши и румяный, дышащий жаром кукурузный чурек.
– Не твое дело, – резко оборвал ее старик.
Долго ел молча, затем, не выдержав, спросил:
– Хаза, откуда ты все знаешь? Может правда, что черти приносят тебе все сплетни?
Старуха не на шутку обиделась, надулась.
– Сами вы черти все, – бурчала она своим беззубым ртом. И чуть погодя, уже смиренно, добавила: – Утром ходила корову отгонять – баб встретила.
– А-а, теперь все ясно. Бабы у нас все знают, – примирительно сказал мулла. – Надеюсь, ты не болтала?
– А мне нечего болтать. Какие могут быть новости в этой дыре… Ты будешь пить чай из душицы или настой из дикой груши?
– Дай лучше настойку, – набитым ртом сказал Баки-Хаджи.
Хаза полезла в дальний угол, где зимой жил теленок, и из большой дубовой бочки набрала в деревянную кадку зеленовато-мутной жидкости. К острому запаху черемши прибавился аромат кислого брожения.
– Кесирт не объявилась? – спросил мулла, беря из рук старухи влажную, почерневшую от времени кадку.
– Нет, – тихо ответила Хаза, – уже одиннадцатый день не появляется… Я беспокоюсь. Может, завтра пойду за ней, поищу.
– И как ты пойдешь? – усмехнулся Баки-Хаджи. Чуть погодя серьезно добавил: – Ладно, не волнуйся. Если завтра не объявится, кого-нибудь пошлю разузнать.
В полдень, после возвращения в село Баки-Хаджи разослал гонцов к старейшинам и муллам близлежащих сел: он просил всех быть к полуденному намазу, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и оказать моральную поддержку. После этого приказал жене, чтобы не шумели, удалился в свою комнату и забылся в глубоком сне.
Перед заходом солнца вышел во двор: весь заспанный, вялый, с отлежалым, в глубоких морщинах лицом. Долго смотрел на бледную голубизну вечернего неба, затуманенного легкой дымкой, уползающее за далекие горы красное солнце. Вдруг лицо его озарилось, рот в улыбке раскрылся, и он тихо, для себя прошептал радостно:
– Вот и ласточки прилетели! Весна наступила!
Забыв про вечерний намаз, Баки-Хаджи бросился в сарай; там с прошлой осени лежали заброшенные и позабытые пчелиные санетки.
С детства у Баки-Хаджи были две страсти: собаки и кони. После того как стал муллой, заниматься собаками не позволено, а с возрастом и кони стали непокорными; на старых клячах ездить не хотел, а с молодыми, ретивыми жеребцами уже не мог справляться, да и от быстрой езды голова кружилась. А лет пять назад поехал Баки-Хаджи гостить в Кабарду и привез оттуда пчелиные ульи – подарок адыгейского друга; с тех пор полюбил он это спокойное, мирное дело…
Стемнело, а мулла, напевая что-то себе под нос, все возился с пчелиными санетками: вынес на улицу, установил в ряды, осмотрел все. Косум, Баснак и другие близкие родственники, не понимая обыденность дел старика, недовольно ворчали, суетились кругом, мешая пчеловоду. Под конец Баки-Хаджи внимательно оглядел всех и спокойно сказал:
– Слушайте меня внимательно. Нечего разжигать огонь. Жить надо, как жили, только в этом наше спасение. Завтра утром, с зарей – все в поле, на пахоту. Весна проходит, а мы еще ни зернышка не посеяли. Был бы Алдум, я бы не беспокоился, а теперь все это легло на меня… Всем всё понятно? Всё! Пусть ночь будет благословенной!
До утра старик мучился во сне: то ему снился надменно улыбающийся председатель ревкома с папиросой во рту, то мерещилась во дворе его разъяренная мать. Раз десять за ночь выходил во двор Баки-Хаджи, подолгу смотрел в бескрайнее звездное небо, прислушивался к ночной тишине – чувствовал, что все это обман, что покоя не будет. Под утро небо заволокли непроглядные тучи, со снежных гор потянуло ледяной прохладой, где-то далеко за селом протяжно выли шакалы.